Помолимся за дружбу и взаимопонимание православных народов, за единство Христианства и за открытость мира к Христу!

суббота, 29 мая 2010 г.

«Умрем и станем свободными» - фотохроника разрушения монастыря Вэкэрешти, Бухарест, 2008

Опубликовано 25.01.2008 Агенством Благовест

Бухарест, 25 января. Кадры разрушения режимом Чаушеску Княжеского монастыря Вэкэрешти – шедеврa архитектуры позднего средневековья – представлены на выставке, открывшейся 22 января в Бухаресте. Фотовыставка под названием «Умрем и станем свободными», посвященная героям декабрьской революции 1989 г., проходит в купеческом особняке «Ханул луй Манук» – яркой достопримечательности румынской столицы.

Куратор выставки – известный живописец Паул Герасим, член знаменитой группы художников христианского направления «Пролог».
В экспозиции – фотографии разных авторов, расположенные тремя ярусами. «Умрем и станем свободными» – это один из самых известных лозунгов, произнесенных румынскими демонстрантами, которые выступили с цветами в руках перед вооруженными солдатами в Бухаресте, на площадях Палатулуй и Университета в декабре 1989-го.
Верхний ярус, единственный цветной – это крупные кадры разрушения в 1986 г. шедеврa архитектуры позднего Средневековьья – Княжеского монастыря Вэкэрешти с удивительными, уже не существующими фресками (среди которых царит грандиозное изображение Воскресения Христова). Факт уничтожения этой обители стал символом богоборчества социалистического режима Румынии.
Нижний ярус – это длинный ряд небольших фотографий одинакового формата, на которых можно увидеть надгробные камни противников коммунистического режима, павших в декабре 1989 г. и погребенных на Кладбище героев революции в Бухаресте. Хотя существуют тысячи динамичных, выразительных фотографий той поры, обошедших весь мир, куратор нынешней выставки выбрал такое скромное решение для выражения идеи экспозиции.
Средний ярус – это крупные планы молодых монахов обители Сихэстриа Путней (все они пошли в монастырь после революции и под ее воздействием) – новая, духовная жертва, которая, как было сказано на открытии выставки, продолжает нескончаемую поэму «Жертвы и Воскресения» румынского народа.
Как отмечалось на презентации, в которой также приняли участие молодые румынские историки и богословы, «не надо забывать о глубоко духовном, христианскoм характере декабрьской революции и вообще любой гражданской жертвы за Родину».

пятница, 28 мая 2010 г.

МИФОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ ЭМИРА КУСТУРИЦЫ

Опубликовано под названием "Небесные свадьбы Эмира Кустурицы" в журнале Искусство Кино No. 10 (октябрь)/2007 и в журнале "Голоса Сибири» - Выпуск пятый. Cтатья была включена в главу "Восточноевропейское кино" сайтa Ивановского Государственного Энергетического Университета.: B среду, 14.04.2010 попала  на страницу Липецкого клуба любителей авторского кино «НОСТАЛЬГИЯ», a также была включена в страницу "Эмир" сайта "Счасливчики", цитируется и форумистами, на блоге газеты "Українська правда" (пользователь Kether, дата комментария 12.02.2011). А значит, ее читают. 


Югославский кинорежиссер, родившийся в Сараеве (Босния-Герцеговина), свидетельствует, что чувствует себя ближе к рок-музыкe, чем к любой мистической традиции. И все же его фильмы содержат богатую сеть мифологем, умело внедренную в структуры сценария и аудиовизуального языка и хорошо закамуфлированную масками праздничности и доступного искусства.

Человек и мечта

Фильмы Кустурицы — это истории о выживании душевной чистоты в условиях, когда весь мир (и особенно близкие) тебя предает. Это притчи о взрослении, «живые уроки», в которых любовь к людям, надежность дружбы и способность к прощению прoходят сильные испытания. Кустурице удается сохранить чувство небесной полноты и невинности; повествуя о самых обычных и земных событиях, он оперирует так называемым re-ligio — восстанавливая связь человека с Богом — момент, столь редко встречающийся в мировом кино. Но больше всего его интересует отношение человека с мечтой, то есть с той неощутимой частицей души, которая соприкасается с «Небесными Садами».
Питающиеся мечтами и иллюзиями, его герои истощают себя в «пляске жизни», любят, предают и терпят предательство, теряют и побеждают в житейском бурлении, не оставляющем им времени для экзистенциальных размышлений. Бог не участвует активно в их жизни. В конце концов, убедившись, что из-за минуты невнимания они потеряли все козыри, они удивленно вопрошают, как же случилось, что Бог их оставил, — Бог, Которого они никогда не искали и о Котором никогда не задумывались.
«Оказалось, что Бог — это просто слепой котенок», — пишет Перхан, главный герой фильма «Время цыган» («Дом для повешения»), своей бабушке, когда все пути незаконного обогащения для него закрылись. Через психологический механизм переноса собственной вины на другого — будь то даже сам Бог — Перхан осознает, что вел себя наивно, как «слепой котенок», слепой по отношению к своей душе и к Богу. Эта «слепота по отношению к Богу» — игнорирование морально-юридического плана бытия — свойственна всем героям режиссера; слабые мгновения просветления приходят всегда слишком поздно, после того как жизнь рухнула из-за ошибки, непонимания, неправильного выбора. Момент просветления всегда краток (вспомним трагикомические молитвы из начала и конца «Времени цыган») — и герои со спокойным сердцем принимают свой статус неудачников, никого не обвиняя, признавая огромную пропасть между ними и Небом, возможно, догадываясь, что именно это признание, не претендующее на возмездие, как-то поспособствует их спасению.
Всем героям Кустурицы свойственна одинаковая нравственная и религиозная незрелость. Жизнь — это русская рулетка, в которую стоит играть до конца, утверждают как таинственная Грейс (из «Аризонской мечты»), так и другие персонажи из серии поверженных борцов. Суть жизни — в интенсивности переживания собственной мечты, в очаровании, а не в достижении цели; исход не имеет значения, важно мгновение.


Музыка. Балканы, Карпаты, Дионис и Кустурица

В творчестве Кустурицы особого изучения заслуживает музыка — особенно тогда, когда она написана его соотечественником Гораном Бреговичем. Явно вдохновляясь болгарской, румынской, цыганской народной музыкой, включая не только отдельные мотивы, но и целые музыкальные пассажи, Брегович наполняет эти фильмы балкано-карпатской архаичной духовностью.
Современные этнографы и культурологи отметили духовные свойства румынской музыки, ее древнейшие сакральные корни, которые обеспечили ее жизненность вплоть до наших дней. Многие ученые устанавливают ее начала в древнем гето-фракийском мирe или даже в неолите. Известно, что музыка (с преобладанием ритмa и инкантации) была составной частью сценариев языческих мистерий, открывая дорогу к измененным состояниям сознания и, следовательно, к сакральному.
Упоминания греческого пантеона — почти обычное явление в местных этнографических исследованиях. «Румынские танцы, всем, что они имеют оригинального, свидетельствуют o дионисийских ритуалах наших предков… Фракийское начало Орфея и Диониса является ценным доказательством дионисийского характера румынских народных танцев», — пишет румынский фольклорист Джорджe Ницу.

Итак, чтобы понять завораживающее очарование верениц танцующих людей из фильма «Подполье», «взлетающих» над руинами и трупами, надо глубоко вникнуть в балкано-карпатскую духовность — вплоть до незапамятной области мифа. Оригинальное понимание взаимодействия мифов, коллективного бессознательного, сокровенной истории и современности предлагает французская писательница Анник де Сузенель: «Мифы, имеющие корни в бесконечности, хранят память исторического будущего, Того, Кто суть. Первоначальное зерно коллективного бессознательного народов и есть эта память. Начало мифов составляет тот тайный вклад, который каждая культура разработала соответственно своему гению и чей вызов реактивизирует в каждом человеке его подлинную идентичность, затаенную под вычурностями изгнанного «я»».


Дионис: краткая история бога от античности до Ницше и Элиаде

Ницше и позже Мирча Элиаде указывали на то, что, помимо официального культа Диониса, распространившегося в эллинистические и римские времена во всем античном мире, вокруг этого бога существовала серия жестоких ритуалов посвящения, мистерии, в центре которых — опыт буйного экстаза. «Главный акт посвящения — это ощущение присутствия бога, через музыку и танец»1. Современная культурологическая традиция использует термин «дионисийский» в его ницшеанском понятии (то есть как антоним «аполлоническому»), чтобы подчеркнуть иррациональное опьянение на мистической основе («Совокупление, на несколько мгновений, с богом»). Во всяком случае, как Ницше, так и Элиаде отмечают темные, разрушительные, по сути демонические, исходные черты культа. Поэтому когда этнографы говорят о «дионисийском духе» румынского фольклора, элиаде-ницшеанское понятие термина не работает. Ибо доминантные черты румынского фольклора — это солярность (унаследованная еще от культур неолита), сублимированная (как выявил Лучиан Блага) в гармонию и равновесие. При этом сам «дух бога» в восприятии (европейской) современности под влиянием христианства претерпел серьезные сублимативные мутации. Языческий смысл древнего культа, отвергающий любые нормы и пределы, то есть дух люциферический, выявленный Ницше и Элиаде, в румынском фольклоре постепенно вытеснился христианством. Вообще можно говорить о постепенной христианизации слоев подсознания человека и народов с момента принятия Христа, замечаемой в фольклоре. Итак, в окрестностях Карпат «Солнце, бог света» теряет свои стихийные свойства и первобытный витализм, смягчается, уступая небесной гармонии Аполлона и подготавливая принятие Солнца-Христа (в христианской гимнографии Христос часто сравнивается с Солнцем). Порядок заменяет хаос. Таков горизонт становления душевных ритмов, вызванных румынским народным мелосом.

Мотив небесной свадьбы и полета

Можно сделать заключение: персонажам Кустурицы свойственно дионисийское отношение к жизни. Остается выяснить, каким образом (склоняясь скорее к земному или к небесному) следуют они «по стопам бога».
Жажда цельности и фатализм, безусловное приятие смерти как высшего освобождения, инкантационная музыка и танец, магическая свадьба без конца и начала — все это составляет конечные ценности, созвучные рифмам бесконечности. В фильмах «Время цыган», «Подполье», «Черная кошка, белый кот», все главные герои участвуют в свадебных торжествах. «Время цыган» начинается с трагикомической свадьбы эпизодических персонажей (это карикатурное введение к итогу фильма), «кульминирует» мистической свадьбой Перхана и Азры, «репетируется» в свадьбе-поводе для сведения счетов между двумя цыганскими кланами, продолжается реальной и прозаической свадьбой разочарованного главного героя и завершается трагичной свадьбой Ахмеда.
Свадьба становится ареной для испытания различных драматических стилей, театром всех человеческих чувств и взаимоотношений. Это, в терминологии Ницше, «вечное возвращение» к мистической свадьбе почти во всех картинах Кустурицы.
Если нет свадьбы, появляется полет — другой путь «небесного посвящения». Счастливый Малик (из фильма «Когда папа был в командировке») парит в лунатическом трансе, вероятно, в поисках отца, потерявшегося в мечтах другой женщины. Перхан возносится и опускается в полете в минуты мистической свадьбы; Азра поднимается в левитации, когда умирает при родах. Стареющая Элейн (из «Аризонской мечты») упорно взлетает на старомодных аппаратах, сделанных собственными руками, чтобы не утонуть в будничной прозе; ее приемная дочь Грейс поднимается вместе с креслом к потолку, улыбающаяся и неземная, в свою единственную минуту счастья, когда понимает, что любит.
Мотив небесной свадьбы и полета — самый глубокий мистический порыв режиссера, настолько же неосознанный, как и его искренняя жажда Бога. Эта жажда утоляется, как когда-то у древних фракийцев, в песнопениях, нескончаемых торжествах, дионисийскoм опьянении. Музыка, танец, празднество — это великие поводы для прощения, примирения и братания, когда все — «добрые» и «злые», живые и мертвые, преданные и предатели — покидают драматургическую условность фильма, радуясь вместе празднику космического банкета — свадьбе. Вот конкретное знамение христианского преображения праздника, возвращения античной дионисии к ее первоначальной сути мистического пира воссоединения человечества с Богом. И все это происходит на синкретическом фоне, свойственном фольклору.
Мистическая свадьба Перхана — онирический момент, углубленный до пределов архаичности и сверхличного коллективного бессознательного, — намекает на языческие ритуалы очищения (ритуальные омовения, горящие факелы над водой, иератические позы героев), не свойственные цыганским жестикуляции и обычаям. Взгляд камеры, изначально настроенный на Перхана (обнаженного по грудь, обнимающего любимого индюка), меняется: рамка кадра медленно поднимается на фоне одинокой красной глиняной горы на закате (внушая чувство мистического возвышения), потом медленно опускается в рощу у темной реки с горящими факелами; камера теряет Перхана из виду, одновременно углубляя свое зрение в широкое русло реки, населенной празднующими людьми (словно погружаясь в незапамятные края счастливых предков).
В традиционных культурах гора «корона Земли» — символ божественности, привилегированное место иерофании. Горы Синай и Хорив (а также вершины Карпат и Кавказа, и не только их) лишены растительности; это места нисхождения божества. Горы на иконах всегда изображены в виде голых скал или земляных холмов: это «суть» горы, ее сакральное естество как места встречи Бога с человеком. В древнем Иране умереть означало «зацепить свою душу о гору». Итак, свадьба Перхана должна предшествовать Встрече с Горой, то есть Обретению Добродетели и Мужества.
Медленный подъем Перхана, за которым следует еще более медленный спуск на фоне обширного пейзажа, передает движения сердца, характерные эмоции ожидания свадебного события. Это всеобщее торжество. Ночь, вода, любовь, горящие факелы… Но это не праздник языческой любви из «Андрея Рублева» А. Тарковского, не ритуал освобождения инстинктов, а торжество святой любви, единого обета: Азра татуирует возле сердца имя своего суженого, длинная свадебная вуаль извивается в воде, Перхан окунается в мутную воду перед встречей с любимой. Безмолвные старики, отцы и дети, вся родня (живые и мертвые) пришли со свечами и гирляндами цветов, чтобы поздравить новобрачных.
Нельзя не отметить взаимосвязь между магической свадьбой Перханa (одна из самых эмоциональных сцен фильма) и свадьбой из румынской баллады «Миорица»2 — другим элементом коллективного балкано-карпатского, возможно, даже индоевропейского бессознательного. Перхан умирает в конце фильма как нереализовавшийся юноша, убитый врагами в результате столкновения, которое вызвано ссорой за имущество. Его мщение Ахмеду — вопрос чести, в большей степени обязанность перед кланом, чем личная расплата. Хотя бы сейчас Перхан должен доказать свое мужество; но даже сама месть притушена наивностью и неутраченной частицей душевной чистоты, так как Перхану продолжают сниться сны. «Цыган без сновидений — это как церковь без крыши», — пишет он своей бабушке Хатизе. Невинность Перхана (подчеркиваемая паранормальными возможностями как знаком принадлежности к горнему миру) вместе с трагическим финалом и мифическим фоном истории делают его героем эпоса.

Райские мотивы

Художник интуитивный, не имеющий явного религиозного вероисповедания, Кустурица с помощью своих сценаристов (особенно Горданa Михичa, Душанa Ковасевичa, Дэвидa Эткинсa) раскрывает великие мифы эмоционально, через собственный художественный опыт. Рай его фильмов — это рай языческих мистерий: проникнутый очарованием, не ведающий разницы между добром и злом, дохристианский. Это первобытный рай человеческого детства. Повергнутый судьбой, впавший в грех по неведeнию, несозревший в вере, его наивный герой принимает страдание безропотно (в этом — его невинность), но и без понимания его спасительного значения.
Из таинств святости Кустурица отличает именно невинность; из евангельских блаженств — нищету духа, чистоту сердца, плач, кротость. Смех сквозь слезы, неупрекание ближнего, беседа с животными — это их непосредственные плоды. Где-то вдали — земля кротких и блаженных, возвеличенная в песнопениях, ярких музыкальных звонах, танцах и весельe. Великиe добродетели — терпение, воздержание, самоотверженность, здравый смысл — принадлежат зрелости, это испытания взрослых, их следует искать в фильмах других режиссеров.
Самый явный райский мотив — свадебные вуали. Средство передвижения в другой мир, они также служат знаком переселения души, ее космической свадьбы, тенью призрака, предвещанием или эхом иного бытия. Данира, сестра-калека Перхана, видит покойную мать (умершую при родах) в свадебном платье. Прежде чем умереть (тоже при родах), невеста Перхана теряет свои свадебный венец и вуаль, которая становится все длиннее и длиннее, возвышаясь к небу под силой ночного ветра, элегически предсказывая душевный путь молодой женщины. Елена, невеста сына Йована из «Подполья», «летает» в свадебном платье вокруг праздничного стола с помощью рукодельного механического устройства; гости смотрят и благоговейно касаются ее, будто небесного существа…
Но небесные существа, подобно тяжелым ядрам, быстро умирают в фильмах Кустурицы, не выносят долгого пребывания на земле, торопясь найти свой исток (см. миф вечного возвращения), и Елена, в отчаянии от потери жениха, падает в глубину колодца, чтобы пополнить ряд мечтателей-самоубийц.
Говоря о знаках рая у Кустурицы, нельзя не говорить о смерти. В его картинах умирают красиво, смерть — это Великая Встреча, она происходит под звон духовой музыки, это грандиозный или трагикомический, искусно поставленный спектакль. Неудачное самоубийство становится навязчивой идеей. Смерть ассоциируется с цирковым представлением, с пьянством, с комедией-буфф. Но это шутовство скрывает страх смерти и тем самым способствует отказу от Великой Встречи. Парадное самоубийство — материализация этого отказа: путем мнимой доблести, прикрывающей неудачу, недозрелое существо самовлюбленно пытается сохранить свою незрелость. Вечный подросток не поймет тайну Великого Переселения, а Настоящая Встреча с Богом (повод для ужаса, а не радости для неполноценного существа) оказывается недостижимой.
Мечтатели из «Аризонской мечты» беседуют о предпочтительном виде смерти. Для бойкой и земной Элейн смерть связана с осуществлением детской мечты о полете. Эфирная Грейс (для которой невесомость — нормальное состояние), напротив, жаждет надежности земли: она мечтает перевоплотиться в черепаху, «потому что они счастливые и живут вечно». Древнейшее животное, поддерживающее Вселенную в космогонических мифах многих народов, черепаха — символ мудрости, таинственности и бессмертия: видимо, молчаливая Грейс имеет некое предчувствие райского счастья, но спешка в стремлении его достичь ведет ее против «тайн черепахи»: нажимая на курок, Грейс лишает себя и любви, и шансов взросления на этом свете…

Румынский мистик-мыслитель Василе Ловинеску цитирует сказку Петре Испиреску, где главный герой румынских народных сказок, красивый и храбрый Фэт-Фрумос обручается с Черепахой — символическим существом, в котором эзотерист видит Персефону, богиню смерти и преисподней. Вспоминая краткий период глухоты в своем детствe, Аксел признается, что ему «понравился бы немой мир». Безмолвная Персефона Аризонской пустыни чувствует свое тайное сходство с Акселом, но тот, стоя на пороге входа в «солярный возраст», нe хочет возвращаться в «лунные» слои детства. Не находя своего любимого, Грейс-Персефона обязана возвратиться в преисподнюю, из которой явилась. Поэтому ее смерть не имеет серьезного трагического отклика в диалектике фильма, а играет только роль «опускающегося витка» постоянного становления.

Смерти Азры при родах сопутствует внезапная смена ночного фона большего города за ее спиной, под ошеломленным взглядом Перхана: световой фон начинает двигаться все быстрее и быстрее, как скорый поезд, в то время как тело Азры поднимается в воздух, наряженное в то же свадебное платье; все городские светилища сливаются в одно пятно, будто траектория кометы3 … Время мчится все быстрее — это знак перехода в другое измерение, вещи движутся с головокружительной скоростью, — как заведенная карусель, чтобы погрузиться в бесконечность. Так же умирает чудaк Бата, юродивый калека (из «Подполья»), под присмотром своей сестры Натальи, которая рассказывает ему «Приключения Алисы в Стране чудес». Бата признается, что ему только что приснилась Страна чудес, куда вела его их покойная мать; там они разговаривали «с птицами, с бабочками и с животными» и направлялись к «большой свадьбе». «Все были там: бабка Юлка и дед Сава… Мне там будет хорошо»…
Согласно мифологии древних до Вавилонского столпотворения все люди на земле говорили на одном языке — это был первоначальный говор рая, речь первобытных людей, ангелов и животных. В представлении Кустурицы, люди невинные, подобно мудрецам, трубадурам и героям сказок, владеют «птичьим» и ангельским языком. Перхан неразлучен со своим белым индюком, которого завораживает заветными словами: «Птица окрыленная и любимая!» Аксел из «Аризонской мечты» читает в душе рыб, которая намного глубже человеческой.
Непорочность и простота духа открывают нам общение с невинными существами — ангелами и животными. Это знак избранных рая — так говорят Сергий Радонежский, старец, разговаривавший с дикими животными, Франциск Ассизский, проповедовавший птицам, и другие блаженныe.
Кустурица нигде не проявляет интерес к библейской археологии или религиозной символикe. И все же на фоне элементов архаического восприятия, выявляющихся на каждом шагу в самые эмоциональные моменты, в его фильмах нeредко просвечивает христианская идея. Самым поразительным оказывается при этом символ рыбы4. «Есть такое, что только рыбы могут нам показать, и я люблю их за это, — объясняет Аксел свое воcхищение этими безмолвными существами глубин. — Иногда смотрю рыбe в глаза и вижу всю свою жизнь». Одаренная определенной буддийской мудростью, «рыба не нуждается в том, чтобы думать, потому что она ведает все»: она совершенна!
В «Аризонской мечтe» загадочная рыба-камбала плывет в воздухе и в воде, переходит из ирреальности в будни, охраняемая «аляскинской мечтой» Аксела. Представ в виде ужина, рыба-идеал переходит в поэтическое измерение, чтобы подчеркнуть великие душевные победы и катастрофы, нежно входит в сон Аксела, принимает воззвания двух спящих влюбленных женщин, переплывает через пустыни и реальные техасские города, грациозно пересекает интерьер розового Кадиллака дяди Лео (одна мечта подмигивает другой!), позволяет уловить себя в проруби лжeэскимосам Акселю и Лео и вновь освобождается, чтобы продолжить свой извилистый путь к небесам: «Мечту нельзя остановить!»
Средство общения между реальным и онирическим миром, рыба доставляет мечту в мир, не тревожа его, помогает ей осуществиться, после чего удаляется вновь в небесные края, сохраняя свою непорочность и унося с собой в рай мирскую тоску. Еe «премудрость» больше, чем буддийская. Пока мир вмещает в себя парение мечты, пока он принимает обновление благодати, он не потерян. Подобно благодати, кроткая рыба посещает непорочные души, жаждущие идеалa, и сторонится тех, кто довольствуется мирскими наслаждениями (сноба Поля Леже посещают только мухи, но никогда рыба-камбала). Животное, ведущее души (психопомп), средство передвижения между физическим и метафизическим миром, рыба соединяет то, что человеческий рассудок и гордыня разъединяют, она охраняет мирское от провала в собственную пустоту и эгоизм, предлагая ему спасательный круг нeпорочной мечты, но ускользая каждый раз за пределами рассудка. Мечту невозможно поймать, Духу Божьему не может воспрепятствовать человеческая воля, Он «дышит, где хочет», благодать долго не задерживается во прахе. 
 
В поисках юношеского, поспешного переживания бытия, определения собственного «я» по отношению к мечте — то есть к иному миру — «бильдунгс-романы» Кустурицы (то есть романы воспитания, ведь в них речь неизменно идет о возмужании) косвенно намекают на нравственные и особенно на мистические аспекты христианского опыта, все же явно не достигая христианского догматa. На первый взгляд картины Кустурицы ведут не к церкви, а прямо в трактир! Но шумная компания бушующих гуляк внезапно ускользает в сказочный край, где сияет синее небо, где играют большую свадьбу и солнце никогда не заходит. Все приглашены — живые и мертвые, люди всех мастей, которые только что не могли остановиться в дракe и вот уже прощают друг друга и заводят братский хоровод, радуются и танцуют, счастливые, и всему этому нет конца! Не рай ли это?...

[Фрагмент книги
«Образ рая в кино. Кустурица, Тарковский, Параджанов» („Scara Raiului in cinema. Kusturica, Tarkovski, Paradjanov”, Editura Arca Invierii, 2012, Bucuresti), в курсе опубликования в России. Пeревод автора].
 
                  
1 E l i a d e Mircea. Istoria credintelor si ideilor religioase, vol. I, p. 366 si vol II, p. 259.
2 «Миорица» — основополагающая народная поэма румынского народа с сильными архаическими дохристиаснкими элементами, представляющая смерть главного героя, юного пастуха, убиенного двумя другими пастухами, как космическую свадьбу с Природой.
3 Формальное сходство с левитациями из фильмов Тарковского здесь очевидно, только у Тарковского они материализируют не танатос, а эрос — эротическую реализацию; тем не менее опыты перехода в иной мир у двух художников в какой-то мере сходны.


4 Предмет гастрономии (в том числе ритуальный) и в то же время символ души, рыба напоминает дуальность Святых Таинств, Тела и Крови Христа. Христианское вероисповедание утверждает, что тело Христа есть Церковь и одновременно — верующие вкушают его при святом причащении; Кровь Господня есть Новый Завет любви, принесенный Христом, но тем самым и евхаристическое вещество, потребляемое из святой чаши. 

МУШИНА ДОЛИНА

Паломничество в монастырь Св. Николая «Баламуч»* . Субъективный репортаж

Опубликованo в журнале «ДИКОЕ ПОЛЕ» № 6, 2004, в журнале "Голоса Сибири - Литературно-художественный альманах", выпуск пятый, и на портале Православие и мир (www.pravmir.ru, 9 июля, 2007).
Приз Дома Культуры имени «Ливиу Ребреану» - Айуд (Aiud) на VIII-ом Национальном Конкурсе Прозы – 1998.


Жила-была девушка, звали ее Муша. Она получила в приданое долину. Долину стали называть Мушиной долиной (Валя Муший). Из слияния румынского языка со славянским говором, «В» превратилось в «Б», согласные смягчились и название объединилось в одно слово. Сейчас люди называют и поселок, и скромный монастырь, уже за много веков находящийся здесь - Баламуч, и никто не помнит почему. Легенда этого имени хранится до сих пор в летописях церкви села Греч.

Маленький, кругообразный мир в середине леса, в сердцевине поля, в руках Богоматери. Чисто-белый. Всегда свеже побеленные стены. Дубы и березы, высокие-высокие – две благородные породы. Продолговатые стволы. Их короны, далеко в облаках. Осень. В руках Богоматери. Шагаю. С косынкой на голове, по прямой тропинке, отходящей прямо от деревенского трактира, там же и автобусная остановка. Несколько человек в трактире, мой одинокий вопрос, потом тишина. Ни единой души во всем чертополоховом поле, на заброшенной машино-тракторной станции. Комбайны, полуразрушенные стены, трактора. Обрывки перекрестков дорог, вот уже почти полдень, ветер показывает мне путь. Надо будет идти лесом. Это – время святой литургии. Смотрю назад, откуда пришла: всё так же, ни единой души. Свет становится слабее. Матушка Божия, обережешь ли Ты мой путь и теперь, когда погружаюсь во тьму?

“Сестру Флорику или матушку Евгению, от Марии. Я – подруга ее, которая… “ – повторяю про себя.

Встречает меня, в самый полдень, пустой двор. Церквушка, утопающая в цветах, побеленные стены. Я – дома. Шагаю, будто по двум раскрытым ладоням. Благодарю Тебя, Боже, что Ты благополучно меня привел! Прими меня как Тебе угодно в Твой сад, Пречистая Богородица! Колени – чело – земля – поцелуй.

За столом, четыри женщины. “Она здесь!” – монах выходит. “Которая из вас Сестра Флорика?” – спрашиваю. Все взгляды обращаются ко мне. “Садись сначало и покушай!”.

Отдыхаю. Узенькие и чистые коридоры. “Когда я познакомилась с Марией, она взяла меня к себе. Теперь ты будешь жить со мной.” Старинная пишущая машинка! – мы в монастырской канцелярии, мне говорят. Неужели я буду спать здесь?! Мышь! Или это мне показалось? Я не боюсь мышей!

“Завтра будешь прибирать во храме – ковры и иконы, вытирать пыль. А пока отдыхай!”.

Бродячий цыган. Входит в кухню не спрашивая, но есть отказывается. Через час появляестя снова. “Кого вы ищете? Батюшки сегодня не будет”. Воры здесь развелись, некому приглядеть. “Ты отнесла свои вещи в комнату?”

Полдень в саду. Несколько иноков, очень молодых и необыкновенно красивых, старый батюшка на скамье, две монахини. Душеполезное слово. О румынском королевстве и короляк, о неизученной (в школе) истории. Получаем благословление.

“Кабы кто тебя постриг, сказал бы, что золото!” – брат Александр. Чистый отрок, почти ребенок, как паж королевский. Такой красивый, что смущаюсь на него смотреть. (“Ты кто: девочка, или мальчик?” “Я – цветок!”).

Всенощная, всенощная, всенощная! Бьют в клепало** (било). Открываю окна кельи, чтобы лучше услышать. Чтобы не заснуть. Трепещущее, африканское. Как кровь. Знают ли монахи, что я чувствую? Холодный воздух. Колени во храме. Я таю от сна. Как теплое масло, в меня проникает сон. Открываю глаза. Певчий читает совершенно другое: опять заснула. С какой сладостью, с какой сладостной бездной, как якорем, меня тянет в сон! Свет совсем погас. Только две свечи возле двух икон. Два-три человека во храме. И двое-трое певчих. «Вся наша правда перед Тобой как выброшенная тряпка».

«Выросла я сиротой. Научилась грамоте в сорок лет. В школе попросила, чтоб мне дали аттестат об окончании четырехлетки, чтобы поступить на работу крановщицей. Они мне дали, а я даже читать не умела. Всё в жизни я делала с помощью Богоматери. Она меня научила читать. Я взяла книгу у моей напарнице крановщице, попросила Матушку Божию просветить мне ум и начала читать».

«А кто вам пояснил буквы? Кто вам сказал, что А – это А?». Она меня осматривает круглыми глазами, удивленная, как будто только сейчас понимает чудо. «Не знаю, так было» – сестра Анна. Кроткая, говорливая женщина. Ей было тоскливо спать одной, так что она рада, что я с ней в комнате. Она белит все паперти монастыря. С помощью Божией Матери. «Она меня научила делать правильный раствор извести. Попробуйте: слезает?». Нет, ни слезает.

В понедельник она работала с утра до вечера, побелила около 15 метров стен, вместе с потолками. Отказалась кушать, еда ее утяжеляет, когда работает. «Как лень мне было сегодня утром! Было холодно и шел дождь. Совсем не хотелось браться. Но я помолилась Божией Матушке, чтоб Она дала мне любви, дабы сделать все так, как надо. Я не хотела, чтобы Владыка, когда придет, увидел бы дело незаконченным. А теперь вот и солнце выглянуло!»

Любовь. Верую и умиляюсь. «И не будь неверующим, а верующим».

Солничный полдень. Гроздья винограда, покрытые голубизной созревают, нетронутые. Как приданое царевен из-за тридевяти земель. Откровение благодати. Никем не тронутые, только солнцем. Откровение девственности. Девственность – благодать – протоистория. Поэтому мы теперь ничего не понимаем. Девять морей, девять земель, одно чудо.

(В мире сужденном кончине, плод надо потребить, чтобы спасти от разложения. В мире бессмертия и вечной молодости, виноградные гроздья могут найти свой смысл в общении с Солнцем. Вот почему мы не умеем ценить целомудрие, потому что веруем в смерть, а не в Жизнь).

Поскольку я не задаю вопросов, каждый хочет мне высказаться. Собираю рассказы, недуги, тревоги, чудеса.

Второе всенощное бдение. Матушка Евгения берет меня и одного инока, чтовы проверить склады. Воруют дрова. Инок идет вперед и исчезает в темноте. Мы продвигаемся неспеша, через хозяйственные пристройки. “Я не боюсь, когда я не одна”. Ждем, почти затаив дыхание. “Не зажигай фонаря!”. Проходят длинные минуты. “Это вы свистнули?”. Инок возвращается.

“Кто будет есть грибы?”. Лес полон грибов. Брат Климент собрал целый мешок. Он их ломает на две части, моет прямо под краном, бросает на накаленную сковородку, вместе со сладким перцом. Пока еда кипит, он рассказывает. Монастырь старинный, ему несколько сотен лет. “Здесь был остров. Добирались только на лодке. Сам старец Клеопа*** повествует в своих воспоминаниях, как он сюда на лодке добирался. Озеро давно иссякло, осталась только часть, на расстоянии около 1 километра от села. Рыба там не очень водится. Вам покажит брат Александр. Дно бывшего озера простирается на сотни метров в лес. Оно заросло деревьями, лес разросся». Крепкий, румяный, в расцвете сил, брат Климент живет здесь уже лет двадцать.

«Здесь собирались гайдуки и прятали своих лошадей. Чего здесь только не бывало! И тюрьма была какое-то время. Потом пришла секуляризация**** и у нас отняли лес. Теперь покупаем дрова у лесника».

Златовласый, лицом со славянскими чертами, брат Александр бросил школу после девятого класса и пришел в монастырь. Даже не выбирал. Пришел прямо в Ситару. Вот уже три года как здесь находится и не жалеет. Любит пасти коров, любит чистый воздух, да и времени остается достаточно для чтения Псалтыри. Но послушание не делаешь там, где хочется. На этой неделе он дежурный на кухне. Что привело его сюда? Дурные лицейские «тусовки», домашние грехи, жажда чистой жизни. Смеется. Рассказывает о типичных конфликтах с преподавателями – «хотя я не был из самых худших» -, допрашивает меня об НЛО, о воссоединении православных с католиками, рок-музыке, гомосексуалистах, сатанистах. По поручению брата Климента, он меня водит по лесу за грибами и кизилом. Помогает собирать, но сам ничего не пробует. Светлый и искренний, у него нет ничего от сурового взгляда иных монахов. Находит среди листьев олений рог. Дает его мне. «Вот, сделайте себе ручку для ножа!». «Олени едят кизил прямо с дерева. Вы знали? Этот потерял свой рог». Любит краски. Очень желал бы писать иконы. (Но желания – это от «мира»…)

Здесь еще рассказывают о монахах, ушедших в мир, заведших семью. Мучением была им жизнь вне стен монастыря.

Внезапно меня одолевает чувство заботы и боязни, как тогда, когда держишь в руках тонкий фарфор, и желание предупредить об опасностях. Но будто он сам не знает? Может быть, слабая – это я.

Возвращаемся. Цветы провожают меня к воротам. «Когда придете еще? Надо было бы побыть до воскресенья. Обязательно приезжайте на Новый Год, здесь очень красиво! Привезите с собой и сестру Марию!». Кроткая, матушка Евгения дарит мне домашний кефир и куличи. «Сколько вас дома? Надо было взять бутылку побольше. Вы поели что-нибудь на дорогу?». Несу домой с собой всё изобилие. Неисчерпаемую тишину. И солнце почившие в цветах монастыря.

«Солдат так же, как и поэт, не имеет личной жизни» – говорил Никита Стэнеску*****. Прибавляю: так же, как и монах.
____________________________________________________

* В 50 км северо-восток от Бухареста, возле села Ситару. Раньше назывался схитом Ситару.
** Ритуальныя узкая и длинная доска в которую деревянным молотком выбивают определенные ритмы перед началом богослужения или в другие известные моменты в румынских монастырях [рум.: тоáка].
*** Клеопа Илие, архимандрит: известный румынский старец и духовник XX-го столетия (1912-1998).
**** Експроприация государством монастырского и церковного имущества во 2-й половине XIX-го века.
***** Выдающийся румынский поэт второй половины XX-го века. 

Отзыв читателя  Марии Каменкович о «Мушиной долине» на сайте журнала Дикое поле No. 6/2004

  “Мушина долина”.  Я иду дальше по бездонному Дикому Полю. Вот новое имя – Елена Дульгеру. Она ведет нас в монастырь “Баламуч”, что в 50 км от Бухареста, возле села Ситару, ведет через лес и чертополоховое поле к церквушке в цветах.
    Короткие фразы, скупые диалоги. В далеком, затерянном в румынских лесах монастыре живут люди, не произносящие слов всуе. Там всегда побелены стены, там честный труд и честная жизнь. Певчие в храме поют: “Вся наша правда перед тобой”, созревают в солнечный полдень гроздья винограда – “ как приданое царевен из-за тридевяти земель”, а собранные в лесу грибы “моют под краном и бросают на сковородку вместе со сладким перцем”... Инок рассказывает, что сотни лет назад монастырь стоял на острове и добирались до него только на лодке... Сейчас – многие бросают школу и приходят в монастырь, спасаясь от дурных “тусовок”. Здесь дух заботы и внимания к человеку, здесь особенно чистый воздух, здесь необыкновенная тишина. И последняя благодарная фраза: “Несу домой с собой все изобилие. Неисчерпаемую тишину. И солнце, почившее в цветах монастыря”.
    Я не знаю, кто она – Елена Дульгеру – поэт, прозаик, журналист, художник? Но она так описала два проведенных в обители добра, света и тишины дня, что мне, закоренелому атеисту, захотелось вдохнуть воздух “Баламуча”, который находится где-то очень далеко, возле румынского села Ситару.